Читать «Толкование книги Притч Соломона» — Бриджес Чарльз — Страница 89 — ЛитМир

(1961 г.)

(…) Можем ли мы говорить о звучании того или иного слова, о красоте его и благозвучии в отрыве от смысла? Только чеховская акушерка Змеюкина могла упиваться и кокетничать словом «атмосфера», не зная толком, что оно значит.

Возьмем, к примеру, слово амур. По-французски оно означает «любовь», а по-русски этим именем называют только крылатого божка любви. У нас оно отдает литературой, XVIII веком и звучит несколько слащаво и архаично или же насмешливо: «дела амурные».

Зато совсем иным кажется нам то же самое слово Амур, когда оно относится к могучей, полноводной сибирской реке. В названии реки нет ничего слащавого и кокетливого. Оно сурово и величаво. В нем есть нечто азиатское, монгольское, как в имени Тимур. Так неразрывно связано звучание слова с его смысловым значением.

Что общего между русским словом соль и музыкальной нотой? В названии ноты нет ни малейшего соленого привкуса, хоть оно по своей транскрипции и звучанию вполне совпадает с названием минерала.

Никто не думает о пушке, произнося фамилию величайшего русского поэта. А между тем та же фамилия, если ее носит какой-нибудь мало кому известный Иван или Степан Пушкин, в значительно большей степени напоминает нам пушку. (Впрочем, великий поэт в какой-то мере помог и своим однофамильцам освободиться от ассоциации со словом пушка.)

Звуки, из которых состоит фамилия поэта, приобрели новое качество потому, что в сознании миллионов людей возникло новое автономное понятие, новый интегральный образ. И в зависимости от этого нового смысла и нового образа по-новому воспринимаем мы и самые звуки фамилии Пушкин. Она звучит для нас громко, как его слова, радостно, величаво и просто, как его поэзия.

Всякий настоящий писатель, а поэт в особенности, тонко чувствует неразрывность значения и звучания слова. Он любит самые звуки слов, отражающих весь реальный мир и запе­чатлевших столько человеческих чувств и ощущений. Он пользу­ется звуками не случайно, а с отбором, отдавая в каждом данном случае предпочтение одним звукам перед другими. Вспомним отрывок из стихов Пушкина:

О, как милее ты, смиренница моя, О, как мучительней тобою счастлив я, Когда, склонялся на долгие моленья, Ты предаешься мне, нежна, без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему…

Можно с уверенностью сказать, что все эти десять м и девять л подобраны поэтом не случайно, но и не искусственно, не преднамеренно.

Это не бальмонтовские стихи, вроде:

Чуждый чарам черный челн…

Музыкальной основой этих пушкинских аллитераций было, вероятнее всего, слово милый (милее), с которого начинается приведенный отрывок стихотворения, столь богатый звуками м и л.

Простой и нежный эпитет милый привлекал поэта не только своей мелодической прелестью, но и тем глубоким и чудесным значением, которое придал этому ласкающему слову создавший его народ. (…)

Проникновенные строки пушкинских стихов меньше всего похожи на рукоделие, на преднамеренный, искусственный подбор звуковых красок.

Поэт настолько строго и сдержанно пользуется теми или иными звукосочетаниями, так называемой «инструментовкой», что многие чтецы, декламирующие его стихи, даже и не замечают преобладаю­щих в том или ином стихотворении звуков.

Читая «Графа Нулина», известные и опытные актеры так мало обращали внимания на совершенно явную и очевидную неслучай­ность повторения звука л в лирическом отступлении поэмы.

Это л,— то мягкое, звучное ль, то более твердое и глухое л — как бы врывается в стих вместе с долгожданным колокольчиком, о котором говорится в поэме.

Казалось, снег идти хотел… Вдруг колокольчик зазвенел.

Кто долго жил в глуши печальной, Друзья, тот, верно, знает сам, Как сильно колокольчик дальний Порой волнует сердце нам. Не друг ли едет запоздалый, Товарищ юности удалой? Уж не она ли?.. Боже мой! Вот ближе, ближе… Сердце бьется… Но мимо, мимо звук несется, Слабей… и смолкнул за горой.

Это, несомненно, тот самый колокольчик, которого поэт так нетерпеливо ждал в уединении, в ссылке, в своей «ветхой ла­чужке».

Громко, заливисто звенит колокольчик в строке, где мягкое л повторяется трижды:

Как сильно колокольчик дальний…

И совсем слабо, глухо, как-то отдаленно звучат последние л в заключительной строчке лирического отступления:

Слабей… и смолкну л за горой.

Если чтеца не волнует, не ударяет по сердцу строчка Как силь­но колокольчик дальний,— то это говорит о его глухоте, о его равнодушии к слову. Для такого исполнителя стихов слово только служебный термин, лишенный образа и звуковой окраски.

К сожалению, людей, воспринимающих слово как служебный термин, не мало среди чтецов, да и среди литераторов.

Народ — простой, близкий к природе — умеет говорить звучно и образно. Он ценит и чувствует,— иной раз даже сам того не сознавая,— звуковую окраску слова. Это видно по народным песням, сказкам, пословицам, поговоркам, прибауткам, частуш­кам. Устная народная речь звучна, свежа, богата.

Печатается по изданию:Маршак С. Собр. соч. в восьми томах.— М., 1971.— Т. 7: Воспитание словом (статьи, заметки, воспоминания).— С. 136—139.

Date: 2021-10-18; view: 570; Нарушение авторских прав

(1962 г.)

Старое и новое

Анатолий Федорович Кони, почетный академик, знаменитый юрист, был, как известно, человеком большой доброты. Он охотно прощал окружающим всякие ошибки и слабости.

Но горе было тому, кто, беседуя с ним, искажал или уродовал русский язык. Кони набрасывался на него со страстною ненавистью.

Его страсть восхищала меня. И все же в своей борьбе за чистоту языка он часто хватал через край.

Он, например, требовал, чтобы слово обязательно значило только любезно, услужливо.

Но это значение слова уже умерло. Теперь и в живой речи и в литературе слово обязательно стало означать непременно. Это-то и возмущало академика Кони.

— Представьте себе,— говорил он, хватаясь за сердце,— иду я сегодня по Спасской и слышу: «Он обязательно набьет тебе морду!» Как вам это нравится? Человек сообщает другому, что кто-то любезно поколотит его!

— Но ведь слово обязательно уже не значит любезно,— пробовал я возразить, но Анатолий Федорович стоял на своем. (…)

Не стану перечислять все слова, какие за мою долгую жизнь вошли в наш родной язык буквально у меня на глазах.

Скажу только, что среди этих слов было немало таких, которые встречал я с любовью и радостью. О них речь впереди. А сейчас я говорю лишь о тех, что вызывали у меня отвращение. Поначалу я был твердо уверен, что это слова-выродки, слова-отщепенцы, что они искажают и коверкают русский язык, но потом, наперекор своим вкусам и навыкам, попытался отнестись к ним гораздо добрее.

Стерпится — слюбится! За исключением слова обратно (в смысле опять), которое никогда и не притязало на то, чтобы войти в наш литературный язык, да пошлого выражения я кушаю, многие из перечисленных слов могли бы, кажется, мало-помалу завоевать себе право гражданства и уже не коробить меня.

Это в высшей степени любопытный процесс — нормализация недавно возникшего слова в сознании тех, кому оно при своем появлении казалось совсем неприемлемым, грубо нарушающим нормы установленной речи. (…)

Мнимые болезни и — подлинные

— Господи, какой кавардак! — воскликнула на днях одна старуха, войдя в комнату, где пятилетние дети разбросали по полу игрушки. И мне вспомнилась прелюбопытная биография этого странного слова.

В семнадцатом веке кавардаком называли дорогое и вкусное яство, которым лакомились главным образом цари и бояре.

Но миновали годы, и этим словом стали называть то отвратительное варево, вроде болтушки, которым казнокрады-подрядчики военного ведомства кормили голодных солдат. В болтушку бросали что попало: и нечищенную рыбу (с песком!), и сухари, и кислую капусту, и лук. Мудрено ли, что словом кавардак стали кое-где именовать острую боль в животе, причиненную скверной едой? (…)

Лексика каждой эпохи изменчива, и ее невозможно навязывать позднейшим поколениям. И кто же станет требовать, чтобы слово кавардак воспринималось в настоящее время как «лакомое блюдо именитых бояр» или как «боль в животе». Прежние смысловые значения слов исчезают бесследно, язык движется вперед без оглядки — в зависимости от изменений социального строя, от завоеваний науки и техники и от других чрезвычайно разно­образных причин.

Огулом осуждая современную речь, многие поборники ее чистоты любят призывать молодежь:

— Назад к Пушкину! Как некогда их отцы призывали:

— Назад к Карамзину!

А их деды:

— Назад к Ломоносову!

Эти призывы никогда не бывали услышаны.

Конечно, Пушкин на веки веков чудотворно преобразил нашу речь, придав ей прозрачную ясность, золотую простоту, му­зыкальность, и мы учимся у него до последних седин и храним его заветы как святыню, но в его лексике не было и быть не могло тысячи драгоценнейших оборотов и слов, созданных более поздними поколениями русских людей.

Теперь уже мы не скажем вслед за ним: верьх, скрып, дальний, тополы, чернилы, бревны, оспоривать, турков.

Мы утратили пушкинскую глагольную форму пришед (которая, впрочем, в ту пору уже доживала свой век).

Мы не употребляем слова позор в смысле зрелище и слова плеск в смысле аплодисменты.

Были у Пушкина и такие слова, которые в его эпоху считались вполне литературными, утвердившимися в речи интеллигентных людей, а несколько десятилетий спустя успели перейти в просторе­чие: он писал крылос, разойтиться, захочем. (…)

Каждый живой язык, если он и вправду живой, вечно движется,

вечно растет.

Но одновременно с этим в жизни языка чрезвычайно могущественна и другая тенденция прямо противоположного свойства, столь же важная, столь же полезная. Она заключается в упорном и решительном сопротивлении новшествам, в создании всевозможных плотин и барьеров, которые сильно препятствуют слишком быстрому и беспорядочному обновлению речи.

Без этих плотин и барьеров язык не выдержал бы напора бесчисленного множества слов, рождающихся каждую минуту, он весь расшатался бы, превратился бы в хаос, утратил бы свой целостный, монолитный характер. Только этой благодатной особенностью нашего языкового развития объясняется то, что, как бы ни менялся язык, какими бы новыми ни обрастал он словами, его общенациональные законы и нормы в основе своей остаются устойчивы, неизменны, незыблемы:

Как сильно буря ни тревожит

Вершины вековых древес,

Она ни долу не положит,

Ни даже раскачать не может

До корня заповедный лес.

(Некрасов.— II.— 461)

Пускай она, эта буря, и повалит какую-нибудь одряхлевшую сосну или ель. Пускай где-нибудь под тенью дубов разрастется колючий бурьян. Лес все же останется лесом, какая бы судьба ни постигла его отдельные деревья или ветви. Даже в те эпохи, когда в язык проникает наибольшее число новых оборотов и терминов, а старые исчезают десятками, он в главной своей сути остается все тем же, сохраняя в неприкосновенности золотой фонд и своего словаря и своих грамматических норм, выработанных в былые века. Сильный, выразительный и гибкий язык, ставший драго­ценнейшим достоянием народа, он мудро устойчив и строг.

Вспомним, например, романы Достоевского: сколько там новых словечек и слов! И шлёпохвостница, и окраинец, и слепондас, и куцавеешный, и какое-то всемство и пр. Но, кроме слова стушеваться, ни одно не перешло из сочинений писателя в общенациональный литературный язык.

Вульгаризмы

Хуже всего то, что под флагом пуристов очень часто выступают ханжи.

Они делают вид, будто их изнеженный вкус страшно оскорбляется такими грубыми словами, как, например, сиволапый, или на карачках, или балда, или дрянь.

Если в какой-нибудь книге (для взрослых) им встретятся подобные слова, можно быть заранее уверенным, что в редакцию посылаются десятки укоризненных писем, выражающих порицание автору за то, что он пачкает русский язык непристойностями. (…)

Кому же не ясно, что заботой о чистоте языка прикрывается здесь лицемерная чопорность?

Ибо кто из нас может сказать, что в нашем быту уже повсюду умолкла отвратительная пьяная ругань, звучащая порой даже при детях? А эти чистоплюи считают своим долгом тревожиться, как бы общественная мораль, не дай бог, не потерпела ущерба из-за того, что в какой-нибудь книжке будет напечатано слово штаны. Как будто нравы только и зависят от книг! Как будто из книг почерпают ругатели свое сквернословие!

Нет, грубость гнездится не в книгах, а в семье и на улице. Я еще не видел человека, который научился бы сквернословить по книгам. Чем бороться с «грубостями» наших писателей, пуристы поступили бы гораздо умнее, если бы дружно примкнули к тем много­численным представителям советской общественности, которые борются со сквернословием в быту.

Другое дело, когда блюстители чистоты языка восстают против того вульгарного жаргона, который мало-помалу внедрился в разговорную речь некоторых кругов молодежи.

Ибо кто же из нас, стариков, не испытывает острой обиды и боли, слушая, на каком языке изъясняется иногда наше юношество!

Фуфло, потрясно, шмакодявка, хахатура, шикара — в каждом этом слове мне чудится циническое отношение к людям, вещам и событиям.

В самом деле, может ли питать уважение к девушке тот, кто называет ее чувихой или, скажем, кадришкой? И, если влюбившись в нее, он говорит, что вшендяпился, не ясно ли: его влюбленность совсем не похожа на ту, о которой мы читаем у Блока.

С глубокою тоскою узнал я о литературной беседе, которую вели в библиотеке три школьника, выбиравшие интересную книгу:

— Возьми эту: ценная вещь. Там один так дает копоти!

— Эту не бери! Лабуда! Пшено.

— Вот эта жутко мощная книжка¹.

Неужели тот, кто подслушает такой разговор, огорчится лишь лексикой этих детей, а не тем низменным уровнем их духовной культуры, которым определяется эта пошлая лексика? Ведь вульгарные слова — порождение вульгарных поступков и мыслей, и потому очень нетрудно заранее представить себе, какой развинченной, развязной походкой пройдет мимо тебя молодой

¹ Богданова О. С, Гурова Р. Г. Культура поведения школьника.— М., 1957.— С. 104.

человек, который вышел прошвырнуться по улице, и когда во дворе к нему подбежала сестра, сказал ей:

— Хиляй в стратосферу!

На каждом слове этого жаргона мне видится печать того душевного убожества, которое Герцен называл тупосердием.

С острой, пронзительной жалостью гляжу я на этих тупосердых (и таких самодовольных) юнцов.

Еще и тем неприятен для меня их жаргон, что он не допускает никаких интонаций, кроме самых элементарных и скудных. Те сложные, многообразные модуляции голоса, которые свойственны речи подлинно культурных людей, в этом жаргоне совершенно отсутствуют и заменяются монотонным отрывистым рявканьем. Ведь только грубые интонации возможны в той примитивной среде, где люди щеголяют такими словами:

вместо компания они говорят — кодла,

вместо будешь побит — схлопочешь,

вместо хорошо — блеск! сила! мирово! мировецки!

вместо иду по Садовой — жму через Садовую,

вместо напиться допьяна — накиряться,

вместо пойдем обедать — пошли рубать,

вместо наелись досыта — железно нарубались,

вместо пойдем — потянем,

вместо неудачник — слабак,

вместо рассказывать анекдоты — травить анекдоты,

вместо познакомиться с девушкой — подклеиться к ней и т. д.

(…) Но можем ли мы так безапелляционно судить этот жаргон? Не лучше ли взглянуть на него без всякой запальчивости? Ведь у него есть немало защитников. И прежде чем выносить ему тот или иной приговор, мы обязаны выслушать их внимательно и вполне беспристрастно.

— В сущности, из-за чего вы волнуетесь? — говорят они нам.— Во всех странах во все времена мальчики любили и любят напускать на себя некоторую развязность и грубость, так как из-за своеобразной застенчивости им совестно обнаружить перед своими товарищами мягкие, задушевные, лирические, нежные чувства.

А во-вторых, не забудьте, что юным умам наша обычная, традиционная «взрослая» речь нередко кажется пресной и скучной. Им хочется каких-то новых, небывалых, причудливых, экзотиче­ских слов — таких, на которых не говорят ни учителя, ни родители, ни вообще «старики». Все это в порядке вещей. Это бывает со всеми подростками, и нет ничего криминального в том, что они стремятся создать для себя язык своего клана, своей «касты» — собственный, молодежный язык.

— Кроме того,— продолжают защитники,— нельзя отрицать, что в огромном своем большинстве наша молодежь благороднее, лучше, умнее тех людоедских словечек, которыми она щеголяет теперь, подчиняясь всемогущему стадному чувству; что на самом-то деле эти словечки далеко не всегда отражают ее подлинную душевную жизнь. Даже тот, кто позволяет себе говорить закидоны глазками, псих и очкарик, может оказаться отличным молодым человеком, не лишенным ни чести, ни совести.

Вот, пожалуй, и все, что могут сказать защитники. Не стану оспаривать их утверждения. Пусть они правы, пусть дело обстоит именно так, как они говорят. Остается неразрешенным вопрос: почему же этот защищаемый ими жаргон почти сплошь состоит из пошлых и разухабистых слов, выражающих беспардонную грубость? Почему в нем нет ни мечтательности, ни доброты, ни изящества — никаких качеств, свойственных юным сердцам?

И можно ли отрицать ту самоочевидную истину, что в грубом языке чаще всего отражается психика грубых людей?

Главная злокачественность этого жаргона заключается в том, что он не только вызван обеднением чувств, но и сам, в свою очередь, ведет к обеднению чувств.

Попробуйте хоть неделю поговорить на этом вульгарном арго, и у вас непременно появятся вульгарные замашки и мысли. (…)

История всех арготических словечек показывает, что никакие жаргоны не вредят языку. Сфера их применения узка. К норма­тивной общепринятой речи каждый из них относится, как пруд к океану.

Хотя, конечно, весьма огорчительно, что хахатуры и кодлы приманчивы для наших подростков, но мы не вправе обвинять этот убогий жаргон в том, будто от него в какой-нибудь мере страдает общенациональный язык. Русский язык, несмотря ни на что, остается таким же несокрушимо прекрасным, и никакие жаргоны не могут испортить его.

Каковы бы ни были те или иные жаргоны, самое их существова­ние доказывает, что язык жив и здоров. Только у мертвых языков не бывает жаргонов. К тому же нельзя не сознаться: иные из этих жаргонных словечек так выразительны, колоритны и метки, что я нисколько не удивился бы, если бы в конце концов им посчастли­вилось проникнуть в нашу литературную речь. Хотя в настоящее время все они в своей совокупности свидетельствуют об убожестве психической жизни того круга людей, который культивирует их, но ничто не мешает двум-трем из них в ближайшем же будущем оторваться от этого круга и войти в более высокую лексику. (…)

Гораздо серьезнее тот тяжкий недуг, от которого, по наблюдению многих, еще до сих пор не избавилась наша разговорная и литературная речь.

Имя недуга — канцелярит (по образцу колита, дифтерита, менингита).

На борьбу с этим затяжным, изнурительным и трудноизлечи­мым недугом мы должны подняться сплоченными силами — мы все, кому дорого величайшее достояние русской народной культуры, наш мудрый, выразительный, гениально-живописный язык.

Канцелярит

Два года назад в Учпедгизе вышло учебное пособие для школы, где мальчиков и девочек учат писать вот таким языком:

«учитывая вышеизложенное»,

«получив нижеследующее»,

«указанный период», «означенный спортинвентарь»,

«выдана данная справка» и даже:

«Дана в том, что… для данной бригады»¹.

Называется книжка «Деловые бумаги», и в ней школьникам даются указания, как писать протоколы, удостоверения, справки, расписки, доверенности, служебные доклады, накладные и т. д.

Я вполне согласен с составителем книжки: слова и выражения, рекомендуемые им детворе, надобно усвоить с малых лет, ибо потом будет поздно. Я, например, очень жалею, что в детстве меня не учили изъясняться на таком языке: составить самую простую деловую бумагу для меня воистину каторжный труд. Мне легче исписать всю страницу стихами, чем «учитывать вышеизложенное» и «получать нижеследующее».

Правда, я лучше отрублю себе правую руку, чем напишу нелепое древнечиновничье «дана в том» или «дана… что для данной», но что же делать, если подобные формы коробят только меня, литератора, а работники учреждений и ведомств вполне удовлетворяются ими? «Почему-то,— пишет в редакцию газеты один из читателей,— полагают обязательным оформлять различ­ные акты именно так, как оформлял их петровский дьяк, например: «Акт восемнадцатого дня, апреля месяца 1961 года», и уже дальше обязательно традиционные: мы, нижеподписавшиеся и т. д. Почему не написать просто: «Акт 18 апреля 1961 года». И без нижеподпи­савшихся? Ведь внизу акта подписи, и ясно, что комиссия является нижеподписавшейся. (…)» (…)

У многих и сейчас существуют как бы два языка: один для домашнего обихода и другой для щегольства «образованностью».

Константин Паустовский рассказывает о председателе сельсо­вета в среднерусском селе, талантливом и остроумном человеке, разговор которого в обыденной жизни был полон едкого и веселого юмора. Но стоило ему взойти на трибуну, как, подчиняясь все той же убогой эстетике, он тотчас начинал канителить:

«— Что мы имеем на сегодняшний день в смысле дальнейшего развития товарной линии производства молочной продукции и ликвидирования ее отставания по плану надоев молока?»

«Назвать этот язык русским,— говорит Паустовский.— мог бы только жесточайший наш враг»².

¹ Горбунов П. И. Деловые бумаги.—М., 1959.—С. 7, 8, 13, 21, 25.

² Паустовский Константин. Живое и мертвое слово.— «Известия» от 30 декабря 1960 года.

Это было бы справедливо даже в том случае, если бы во всей речи почтенного колхозного деятеля не было ни единого иноязычного слова.

К сожалению, дело обстоит еще хуже, чем полагает писатель: канцелярский жаргон просочился даже в интимную речь. На таком жаргоне — мы видели — пишутся даже любовные письма. И что печальнее в тысячу раз — он усиленно прививается детям чуть не с младенческих лет.

В газете «Известия» в прошлом году приводилось письмо, которое одна восьмилетняя школьница написала родному отцу:

«Дорогой папа! Поздравляю тебя с днем рождения, желаю новых достижений в труде, успехов в работе и личной жизни. Твоя дочь Оля».

Отец был огорчен и раздосадован:

— Как будто телеграмму от месткома получил, честное слово. И обрушил свой гнев на учительницу:

— Учите, учите, а потом и вырастет этакий бюрократ: слова человеческого не вымолвит!..¹

Письмо действительно бюрократически черствое, глубоко равнодушное, без единой живой интонации.

Горе бедного отца мне понятно, я ему глубоко сочувствую, тем более что и я получаю такие же письма. Мне, как и всякому автору книг для детей, часто пишут школьники, главным образом маленькие, первого класса. Письма добросердечные, но, увы, разрывая конверты, я заранее могу предсказать, что почти в каждом письме непременно встретятся такие недетские фразы:

«Желаем вам новых достижений в труде», «желаем вам творческих удач и успехов…»

«Новые достижения», «творческие успехи» — горько видеть эти стертые трафаретные фразы, выведенные под руководством учителей и учительниц трогательно-неумелыми детскими пальца­ми. Горько сознавать, что в наших школах, если не во всех, то во многих, иные педагоги уже с первого класса начинают стремиться к тому, чтобы «канцеляризировать» речь детей.

И продолжают это недоброе дело до самой последней минуты их пребывания в школе. (…)

Этот департаментский, стандартный жаргон внедрялся и в на­ши бытовые разговоры, и в переписку друзей, и в школьные учебники, и в критические статьи, и даже, как это ни странно, в диссертации, особенно по гуманитарным наукам.

Стиль этот расцвел в литературе, начиная с середины 30-х годов. Похоже, что в настоящее время он мало-помалу увядает, но все же нам еще долго придется выкорчевывать его из наших газет и журналов, лекций, радиопередач и т. д.

Казалось бы, можно ли без радостного сердцебиения и ду­шевного взлета говорить о таких великанах, прославивших нас

Долинина Н. Маскарад слов.— «Известия» от 29 ноября 1960 года.

перед всем человечеством, как Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Толстой, Достоевский, Чехов? Оказывается, можно, и даже очень легко.

Стоит только прибегнуть к тому языку, какой рекомендует учащимся составитель книжки «Деловые бумаги»: «учитывая вышеизложенное», «имея в виду нижеследующее».

Даже о трагедии в стихах еще недавно писали вот такими словами:

«Эта последняя в общем и целом не может не быть квалифици­рована, как …»

И о новой поэме:

«Эта последняя заслуживает положительной оценки» (словно писал оценщик ломбарда).

Даже о Пушкине — «этот последний».

«Внимание, которое проявил Раевский к судьбе Пушкина во время пребывания последнего (!) в Екатеринославле…»

«Баллада Мицкевича близка к балладам Пушкина, и не случайно последний (!) восторженно оценил их…»

И словно специально затем, чтобы не было ни малейшей отдушины для каких-нибудь пылких эмоций, чуть ли не каждая строка обволакивалась нудными и вязкими фразами: «нельзя не отметить», «нельзя не признать», «нельзя не указать», «поскольку при наличии вышеуказанной ситуации» и т. д.

«Обстановку, в которой протекало детство поэта, нельзя не признать весьма неблагоприятной».

«В этом плане следует признать эволюцию профиля села Кузьминского (в поэме «Кому на Руси жить хорошо»)».

Молодая аспирантка, неглупая девушка, в своей диссертации о Чехове захотела выразить ту вполне справедливую мысль, что, хотя в театрах такой-то эпохи было немало хороших актеров, все же театры оставались плохими.

Мысль незатейливая, общедоступная, ясная. Это-то и испугало аспирантку. И чтобы придать своей фразе научную видимость, она облекла ее, в такие казенные формы:

«Полоса застоя и упадка отнюдь не шла по линии отсутствия талантливых исполнителей».

Хотя «полоса» едва ли способна идти по какой бы то ни было «линии», а тем более по «линии отсутствия», аспирантка была удостоена ученого звания — может быть, именно за «линию отсутствия». (…)

И мне вспомнилось в тысячный раз гневное восклицание Чехова:

«Какая гадость чиновничий язык. «Исходя из положения», «с одной стороны…», «с другой стороны», и все это без всякой надобности. «Тем не менее», «по мере того» чиновники сочинили. Я читаю и отплевываюсь… Неясно, холодно и неизящно: пишет, сукин сын, точно холодный в гробу лежит».

Замечание Чехова относится исключительно к казенным

533бумагам, но кто же может объяснить, почему авторы, которые пишут о литературных явлениях старого и нового времени, обнаруживают такое пристрастие к этому «неясному, холодному и неизящному» стилю, связывающему их по рукам и ногам? Ведь только эмоциональной, увлекательной, взволнованной речью могли бы они передать — особенно школьникам—то светлое чувство любви и признательности, какое они питали всю жизнь к благо­датной поэзии Пушкина. Потому что дети до конца своих дней возненавидят творения Пушкина и его самого, если вы вздумаете беседовать с ними на таком канцелярском языке, каким пишутся казенные бумаги.

«Показ Пушкиным поимки рыбаком золотой рыбки, обещавшей при условии (!) ее отпуска в море значительный (!) откуп, не использованный вначале стариком, имеет важное значение (!) … Повторная встреча (!) с рыбкой, посвященная вопросу (!) о новом корыте…»

Эта убийственно злая пародия блистательного юмориста Зин. Паперного хороша уже тем, что она почти не пародия: именно таким языком протоколов и прочих официальных бумаг еще недавно принято было у нас говорить в учебниках, брошюрах, статьях, диссертациях о величайших гениях русской земли. (…)

(…) Хочется обратиться к педагогам, писателям, школьникам и даже надгробным ораторам с самой настойчивой, пламенной просьбой:

— Пожалуйста, говорите по-своему, своим языком. Избегайте трафаретов, как заразы. Ибо словесный трафарет есть убийство души, он превращает человека в машину, заменяет его мозги — кибернетикой. А если у школьников из-за канцелярской фразеоло­гии, все еще процветающей во многих классах, мозги уже слишком засорены всевозможными «линиями показа», «яркими раскрытия­ми образов», научите их преодолеть этот вздор, замутивший их мысли и чувства.

Правда, это дело нелегкое, и надеяться на быстрый успех невозможно. (…)

Пусть мутный и тусклый жаргон станет табу для всех педагогов-словесников. Пусть они попытаются говорить с ученика­ми о великих литературных явлениях образным, живым языком. Ведь недаром же сказал Чехов, что «учитель должен быть артист, художник, горячо влюбленный в свое дело». Канцеляристы же, строчащие реляции о вдохновенных художниках слова, должны быть уволены по сокращению штатов и пусть занимаются другими профессиями.

Никому не уступлю я своей многолетней любви к педагогам. Если неграмотная старая Русь в такие сказочно короткие сроки сделалась страной всеобщей грамотности, здесь бессмертная заслуга советских учителей и учительниц. Их тяжкий и такой ответственный труд требует от них неослабного, непрерывного творчества, постоянного напряжения всех сил.

К сожалению, требования, которые еще так недавно предъявля­лись к ним школьной программой, не давали развернуться их талантам. От живой жизни она нередко уводила их в область отвлеченной схоластики. (…)

Я убежден, что изучение русской литературы станет лишь тогда живым и творческим, если из школьного обихода будет самым решительным образом изгнан оторванный от жизни штампованный, стандартный жаргон, свидетельствующий о худо­сочной, обескровленной мысли. Против этого жаргона я и восстаю в своей книжке, убежденный в самом сердечном сочувствии педагогов-словесников. (…)

Печатается по изданию: Чуковский К. Жи­вой как жизнь: Разговор о русском языке.— М., 1962.— С.З, 12, 21,24—25,31—32,99, 100—103, 105—106, 108—109, 110—111, 119—121, 128—129, 137—138, 145, 152—153, 154.

Date: 2021-10-18; view: 838; Нарушение авторских прав

(1973 г.)

(…) Художественный стиль, порожденный в конечном счете материальными условиями существования, получает законченные очертания в лучших произведениях искусства и бумерангом вторгается обратно в жизнь, в быт породившего его народа — мы видим характерные очертания стиля на каждом шагу: в фасадах зданий, в обтекаемых кузовах машин, в узорах на фарфоровой чашке, в покрое одежды, в форме каблучка, даже в манере говорить.

Устойчивые законы и стандарты процветающего художе­ственного стиля не мешают, а помогают ярче выявиться многообразию формы. На фоне устойчивого стиля резче обознача­ются отклонения от привычной нормы, легче определяются разумные пределы этих отклонений, увереннее просматриваются животворные направления поисков. На фоне устойчивого стиля отчетливее выявляется прелесть моды и ее случайные уродства и излишества, сильнее ощущается холодный муляж подражания.

Росту знаний, материальной культуры, техники, все большей специализации и разделению труда непрерывно сопутствует увеличение понятий (а следовательно, возникновение новых слов и переосмысление старых). Чем больше понятий и слов входит в обиход, тем больше опасность их неточного понимания. Не так давно я узнал, что безобидное слово заступ означает у физкуль­турников переступление черты перед прыжком. И я, писатель, обязан теперь осмотрительней называть лопатку заступом, чтобы написанная мной фраза не повлекла за собой комические недоразумения.

Из некомических примеров словесной путаницы вспоминается знаменитая дискуссия между Кювье и Сент-Илером. Разночтение одних и тех же слов обоими учеными настолько затуманило суть дела, что в спор вмешался Гёте. Он написал статью, представляв­шую собой, в сущности, краткий словарь значений применяемых учеными понятий. Академик Шмальгаузен написал вполне материалистическую фразу: Ядро клетки находится в состоянии малоподвижного, но вместе с тем относительно малоустойчивого ‘ равновесия. В мозгу бдительного, но невежественного в области биологии читателя слово равновесие почему-то сцепилось с поняти­ем богдано-бухаринской теории равновесия — и почтенному академику пришлось плохо… (…)

Роль слова — этих переводных стрелок на путях мысли и воображения — чрезвычайно велика. Очевидно, что в сети «путей сообщения» динамического стереотипа у разных людей существуют на отдельных участках и одинаковые узоры, образовавшиеся в результате общего мировоззрения и однотипного уклада жизни. Несмотря на это, полного совпадения конструкции стереотипа у двух людей найти не удастся.

Конструкция динамического стереотипа у каждого человека индивидуальная, неповторимая.

А это и означает, что слово, написанное или произнесенное, далеко не во всяком читателе возбудит те же самые представления, которые имел в виду автор. (…)

(…) В слове (так же как в пословице и поговорке) гораздо чаще, чем кажется, скрывается троп — сравнение, эпитет, метафо­ра. Иногда этот троп обнаруживается с трудом, а иногда лежит на поверхности, и мы не замечаем его просто из-за ненадобности. Ты выпалил фразу не подумав,— говорю я приятелю, и ни он, ни я не ощущаем образа внезапного неосторожного выстрела, скрытого в слове выпалил. (…)

(…) В набросках к словарю народного языка драматург А. Ост­ровский записал слово подкаретная и объяснил его так: «Карточная игра. Так в шутку называют горку или три листика, потому что в эти игры преимущественно играли кучера, приютивши-ся под каретами, чтобы коротать время в ожидании господ, съехавшихся на бал, в театр или клуб». Какая выразительная картина быта прошлого века в духе Перова или Маковского скрыта в одном этом слове!

Не нужно особой сообразительности, чтобы понять, почему рыбаки озера Селигер попутный ветер называют паветер, встречный — противень, а слово покачень, обозначающее боковой, ударяющий в бока ветер, может украсить любое стихотворение.

Трудней разыскать основу слова, имеющего древнеславянских родителей (например, перчатка — перст, челка — чело), и иногда требуются усилия историков и филологов, чтобы обнаружить давно забытый факт, родивший характерное словцо или живучую поговорку.

Образная основа слова иногда чрезвычайно выразительна. В крошечном рассказе «Муравский шлях» Бунин пишет:

Летний вечер, ямщицкая тройка, бесконечный, пустынный большак… Много пустынных дорог и полей на Руси, но такого безлюдья, такой тишины поискать. И ямщик мне сказал:

— Это, господин, Муравский шлях называется. Тут на нас в старину несметные татары шли. Шли, как муравьи, день и ночь, день и ночь и все не могли пройти…

Слово, несущее в ядре своем образ,— продукт совместной деятельности обеих систем коры головного мозга, их общее дитя.

Моя дочка упорно называла милиционера самодельным словом улиционер. Ей было бы смешно объяснять, что слово милиционер происходит от латинского militia — войско, которое, в свою очередь, очевидно, восходит к mile—тысяча, множество. При слове милиционер в ее свежем мозгу возникали представления, далекие от этой скучной латыни. Ей представлялся уличный перекресток с машинами, разноцветными рекламами, светофорами, с ларьком, где продают эскимо, и непременной составной частью этой пестрой картины был, конечно, страж порядка. Все это в совокупности восходило во второй сигнальной системе к слову улица, и это слово, как мощный магнит, притянуло в свою сферу и слово милиционер, откорректировало его по созвучию и привело в соответствие с системой детских понятий об улице. В звуковом составе слова улица девочка искала подтверждения правильности своих понятий об образе улицы — систематизировала свое понятие о мире. (Множество примеров такого рода можно найти в прелестной книге К.Чуковского «От двух по пяти».)

Непрерывное, повторяемое, как многократное эхо, взаимодей­ствие систем: первой — чувственной, и второй — словесно-сиг­нальной,— вовсе не привилегия детского возраста. Достоевский в «Записках из Мертвого дома» свидетельствует о том, что слово капитал произносилось взрослыми людьми капитал — от вполне конкретного понятия копить.

В процессе обращения слова происходит расширение его смысла и отвлечение от своей образной основы. Можно даже заметить, что чем ярче образная основа слова, чем оно «талантли­вей», тем быстрей вырастает из своего наряда. Недаром кто-то назвал словарь кладбищем хороших метафор. (…)

В языковедческих работах справедливо обращается внимание на неизменность и, так сказать, консервативность основного языкового фонда. Но человеку, который собирается стать литератором, надо учиться быть чутким к изменению языка, надо внимательно следить за новыми словами, рожденными народом, и иметь к ним вкус.

Писателю А. Югову не нравится слово лайнер: Мы и илюшенский ИЛ-18, и туполевские ТУ не столь давно стали именовать отвратительным словом «лайнер»… В чем здесь дело? Может быть, А. Югову не по душе то, что слово это пришло из другого языка? Но трамвай ведь тоже слово нерусское, а ничего, прижилось.

Слово лайнер заняло прочное место в нашем языке по простой причине: оно выражает новое понятие. Это слово и возникло ввиду настоятельной необходимости обозначить образ мощного воздуш­ного гиганта, пересекающего по прямой линии (лайнер!) материки и океаны. И ни одно из существовавших до сих пор слов, ни самолет, ни воздушный корабль, ни летучка — как назвал Можайский свой первый летательный аппарат,— недостаточны для того, чтобы окрестить крылатую ракету, созданную нашими учеными и рабочими.

Отвергая слово, всегда полезно подумать: не отвергается ли тем самым и необходимое людям понятие?

Если посмотреть в старину, в исторические дали, и понаблю­дать, как приживается среди образованных слоев и в литературе новое, непривычное слово, легко заметить, что борьба за его права обычно ведется между двумя отчетливо определенными социальны­ми группами, причем прогрессивная группа, как правило, ратует за «усыновление» нового слова, а ретрограды, консерваторы чаще всего выступают против.

Эту закономерность можно проследить по приключениям такого невинного, привычного для современных людей, необходимого всем слова научный.

«Что это за слова научный, научное? — недоумевал Фаддей Булгарин.— Это новое изобретение новых кователей русских слов и перешло к нам от московских философов». То, что оно перешло от московских философов, есть уже недостаток. А коваль, вывезенный Булгариным из Польши и превращенный в уродливого кователя, кажется ему вполне русским. Далее редактор «Северной Пчелы» поучал: «Говорится: наука, ученость, а не научность. Эта науч­ность слово странное и дикое: оно дерет ухо!»

Несмотря на непрерывные покушения на новые слова, состав русского языка растет непрерывно. Словарь Академии российской 1789 года содержал около 50 тысяч слов, а нынешний Словарь современного русского литературного языка, изданный Академией наук СССР, включает больше 120 тысяч слов. (…)

(…) Невосприимчивость к эмоционально-чувственной краске слова наблюдается гораздо чаще, чем слепота к его изобразитель­ному нюансу.

В старой сибирской песне «С каких пор перевелись витязи на святой Руси» повествуется о битве Добрыни со злым Татарином (татарами в то время называли печенегов):

Видит Добрыня, за Сафат-рекой Бел-полотнян шатер: В том ли шатре залег Татарчонок, Злой Татарин, бусурманчонок…

До сих пор мы воспринимаем этого Татарина как что-то незначительное, мелкое, не стоящее внимания. Суффикс -онок- (-енок-) срабатывает в нашем сознании только как указатель зрительно-изобразительного ряда. Между тем этот Татарин совсем иное существо, ровня богатырю Добрыне. Об их битве поется таким образом:

Не два ветра в поле слеталися, Не две тучи в небе сходилися: Слеталися-сходилися два удалые витязя…—

и в конце концов Татарин даже одолел Добрыню.

Очевидно, в те времена, когда складывалась эта песня, суффикс -онок- подчеркивал в этом тексте в первую очередь не величину, а презрительное отношение к врагу.

Между тем скромные уменьшительные суффиксы имеют весьма широкий эмоциональный спектр.

Простенькими суффиксами протопоп Аввакум сумел изобра­зить целый букет сложнейших переживаний: и скорбное смирение, и кроткое огорчение над малоумием своих палачей, и готовность к страданиям за веру: Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил,— и батожка не дадут дурачки!

Теми же уменьшительными Л. Толстой в «Отце Сергии» изобразил кокетливое умиление, жеманство, чуть театральную сентиментальность взбалмошной, балованной барыни: Келейка эта казалась ей прелестной. Узенькая, аршина в три горенка, длиной аршина четыре, была чиста, как стеклышко. В горенке была только койка, на которой она сидела, над ней полочка с книгами. В углу аналойчик.

А. Куприн обличает уменьшительными словечками трусливую душу предателя. Вспоминая о матери, герой «Реки жизни» признается: Она рано овдовела, и мои первые детские впечатления неразрывны со скитанием по чужим домам, кляньченьем, подобо­страстными улыбками, мелкими, но нестерпимыми обидами, угодливостью, попрошайничеством, слезливыми, жалкими грима­сами, с этими подлыми уменьшительными словами: кусочек, капелька, чашечка чайку…

Чтобы в совершенстве постигнуть тайны смысловых и эмоцио­нальных изменений, которые претерпевает слово под влиянием префикса или суффикса, надо ежедневно, ежечасно учиться родному языку. (…)

Печатается по изданию : А н т о н о в С. П. Я чи­таю рассказ: Из бесед с молодыми писателями.— М., 1973.-С. 60—61, 180—181, 189-190, 200—202, 211-212, 217—218.

Date: 2021-10-18; view: 408; Нарушение авторских прав

(1985 г.)

КАК ГОВОРИТЬ?

Неряшливость в одежде — это прежде всего неуважение к окружающим вас людям, да и неуважение к самому себе. Дело не в том, чтобы быть одетым щегольски. В щегольской одежде есть, может быть, преувеличенное представление о собственной эле­гантности, и по большей части щеголь стоит на грани смешного. Надо быть одетым чисто и опрятно, в том стиле, который больше всего вам идет и в зависимости от возраста. Спортивная одежда не сделает старика спортсменом, если он не занимается спортом. «Профессорская» шляпа и черный строгий костюм невозможны на пляже или в лесу за сбором грибов.

А как расценивать отношение к языку, которым мы говорим? Язык в еще большей мере, чем одежда, свидетельствует о вкусе человека, о его отношении к окружающему миру, к самому себе.

Есть разного рода неряшливости в языке человека.

Если человек родился и живет вдали от города и говорит на своем диалекте, в этом никакой неряшливости нет. Не знаю, как другим, но мне эти местные диалекты, если они строго выдержаны, нравятся. Нравится их напевность, нравятся местные слова, местные выражения. Диалекты часто бывают неиссякаемым источником обогащения русского литературного языка. Как-то в беседе со мной писатель Федор Александрович Абрамов сказал: с русского Севера вывозили гранит для строительства Петербурга и вывозили слово: слово в каменных блоках былин, причитаний, лирических песен… «Исправить» язык былин — перевести его на нормы русского литературного языка — это попросту испортить былины.

Иное дело, если человек долго живет в городе, знает нормы литературного языка, а сохраняет формы и слова своей деревни. Это может быть оттого, что он считает их красивыми и гордится ими. Это меня не коробит. Пусть он и окает и сохраняет свою привычную напевность. В этом я вижу гордость своей родиной — своим селом. Это не плохо, и человека это не унижает. Это так же красиво, как забытая сейчас косоворотка, но только на человеке, который ее носил с детства, привык к ней. Если же он надел ее, чтобы покрасоваться в ней, показать, что он «истинно дере­венский»,— то это и смешно и цинично: «Глядите, каков я: плевать я хотел на то, что живу в городе. Хочу быть непохожим на всех вас!»

Бравирование грубостью в языке, как и бравирование грубостью в манерах, неряшеством в одежде,— распространенней-шее явление, и оно в основном свидетельствует о психологической

незащищенности человека, о его слабости, а вовсе не о силе. Говорящий стремится грубой шуткой, резким выражением, иронией, циничностью подавить в себе чувство страха, боязни, иногда просто опасения. Грубыми прозвищами учителей именно слабые волей ученики хотят показать, что они их не боятся. Это происходит полусознательно. Я уж не говорю о том, что это признак невоспитанности, неинтеллигентности, а иногда и жестокости. Но та же самая подоплека лежит в основе любых грубых, циничных, бесшабашно иронических выражений по отношению к тем явлениям повседневной жизни, которые чем-либо травмируют говорящего. Этим грубо говорящие люди как бы хотят показать, что они выше тех явлений, которых на самом деле они боятся. В основе любых жаргонных, циничных выражений и ругани лежит слабость. «Плюющиеся словами» люди потому и демонстрируют свое презрение к травмирующим их явлениям в жизни, что они их беспокоят, мучат, волнуют, что они чувствуют себя слабыми, не защищенными против них.

По-настоящему сильный и здоровый, уравновешенный человек не будет без нужды говорить громко, не будет ругаться и упо­треблять жаргонных слов. Ведь он уверен, что его слово и так весомо’.

Наш язык — это важнейшая часть нашего общего поведения в жизни. И по тому, как человек говорит, мы сразу и легко можем судить о том, с кем мы имеем дело: мы можем определить степень интеллигентности человека, степень его психологической уравнове­шенности, степень его возможной «закомплексованности» (есть такое печальное явление в психологии некоторых слабых людей, но объяснять его сейчас я не имею возможности — это большой и особый вопрос).

Учиться хорошей, спокойной, интеллигентной речи надо долго и внимательно — прислушиваясь, запоминая, замечая, читая и изучая. Но хоть и трудно — это надо, надо. Наша речь — важнейшая часть не только нашего поведения (как я уже сказал), но и нашей личности, нашей души, ума, нашей способности не поддаваться влияниям среды, если она «затягивает».

КАК ВЫСТУПАТЬ?

Общественные устные выступления обычны теперь в нашей жизни. Каждому надо уметь выступать на собраниях, а может быть, с лекциями и докладами.

Тысячи книг написаны во все века об искусстве ораторов и лекторов. Не стоит здесь повторять все, что известно об ораторском искусстве. Скажу лишь одно, самое простое: чтобы выступление было интересным, выступающему самому должно быть интересно выступать. Ему должно быть интересно изложить свою точку зрения, убедить в ней, материал лекции должен быть для него самого привлекательным, в какой-то мере удивительным. Выступающий сам должен быть заинтересован в предмете своего выступления и суметь передать этот интерес слушателям — заставить их почувствовать заинтересованность выступающего. Только тогда будет его интересно слушать.

¹ С вопросом о психологии языковой грубости вы можете ознакомиться в моей работе: «Арготические слова профессиональной речи» // Развитие грамматики и лексики современного русского языка.— М., 1964.— С. 311—359.

И еще: в выступлении не должно быть несколько равноправных мыслей, идей. Во всяком выступлении должна быть одна доминирующая идея, одна мысль, которой подчиняются другие. Тогда выступление не только заинтересует, но и запомнится.

А по существу, всегда выступайте с добрых позиций. Даже выступление против какой-либо идеи, мысли стремитесь построить как поддержку того положительного, что есть в возражениях спорящего с вами. Общественное выступление всегда должно быть с общественных позиций. Тогда оно встретит сочувствие.

Date: 2021-10-18; view: 255; Нарушение авторских прав

Каждый человек должен так же писать хорошо, как и говорить хорошо. Речь, письменная или устная, характеризует его в большей мере, чем даже его внешность или умение себя держать. В языке сказывается интеллигентность человека, его умение точно и пра­вильно мыслить, его уважение к другим, его «опрятность» в широком смысле этого слова.

Сейчас речь у меня пойдет только о письменном языке и по преимуществу о том виде письменного языка, к которому я сам больше привык, то есть о языке научной работы (литературоведче­ской в основном) и о языке журнальных статей для широкого читателя.

Прежде всего одно общее замечание. Чтобы научиться ездить на велосипеде, надо ездить на велосипеде. Чтобы научиться писать, надо писать! Нельзя обставить себя хорошими реко-мендациями, как писать, и сразу начать писать правильно и хорошо: ничего не выйдет. Поэтому пишите письма друзьям, ведите дневник, пишите воспоминания (их можно и нужно писать как можно раньше — не худо еще в юные годы — о своем детстве, например).

У нас часто говорят о том, что научные работы и учебники пишутся сухим языком, изобилуют канцелярскими оборотами. Особенно в этом отношении «достается» работам по литературове­дению и истории. И по большей части эти упреки справедливы. Справедливы, но не очень конкретны. Надо писать хорошо и не надо плохо! Этого никто не отрицает, и вряд ли найдутся люди, которые бы выступили с противоположной точкой зрения. Но вот что такое «хороший язык» и как приобрести навыки писать хорошо — об этом у нас пишут редко.

В самом деле, «хорошего языка» как такового не существует. Хороший язык — это не каллиграфия, которую можно применить по любому поводу. Хороший язык математической работы, хороший язык литературоведческой статьи или хороший язык повести — это различные хорошие языки.

Часто говорят так: «Язык его статьи хороший, образный», и даже от классных работ в школе требуют образности языка. Между тем образность языка не всегда достоинство научного языка.

Язык художественной литературы образен, но с точки зрения ученого неточен. Наука требует однозначности, в художественном же языке первостепенное значение имеет обратное — много­значность. Возьмем строки Есенина: В залихватском степном разгоне колокольчик хохочет до слез. Перед нами образ, очень богатый содержанием, но не однозначный. Что это — веселый звон колокольчика? Конечно, не только это. Крайне важно, что в строках этих упоминаются и слезы, хотя при поверхностном чтении можно и не придать им особого значения, приняв в целом все выражение за обычный фразеологизм: хохотать очень сильно. Образ уточняет свое значение благодаря контексту и становится полностью понятным только в конце стихотворения: «Потому что над всем, что было, колокольчик хохочет до слез». Здесь вступает в силу тема иронии судьбы,— судьбы, смеющейся над преходя­щими явлениями человеческой жизни.

Художественный образ как бы постепенно «разгадывается» читателем. Писатель делает читателя соучастником своего творчества. Эта постепенность самораскрытия художественного образа и соучастие читателя в творческом процессе — очень существенная сторона художественного произведения. От этого зависит не только то эстетическое наслаждение, которое мы получаем при чтении художественного произведения, но и его убедительность. Автор как бы заставляет читателя самого приходить к нужному выводу. Он делает читателя, повторяю, своим соучастником в творчестве.

То же можно сказать и о такой разновидности художественного творчества, как шутка. Шутка незаменима, например, в споре. Заставить рассмеяться аудиторию — это значит наполовину ее убедить в своей правоте. Художественный образ и шутка заставляют читателя или слушателя разделить с их автором ход его мыслей. Французская поговорка гласит: «Важно иметь смеющихся на своей стороне». Тот, с кем смеются,— победитель в споре.

Шутка важна в трудных положениях: ею восстанавливается душевное равновесие. Суворов шуткой подбадривал своих солдат.

Поэтому там, где необходимо не только логическое убеждение, но и эмоциональное,— художественный образ и шутка очень важны. Они важны в научно-популярной работе и в ораторских выступлениях. Всякий лектор знает, как важно восстановить

543ослабевшее внимание аудитории шуткой. Шутка даже в большей степени, чем художественный образ, требует активного соучастия, она заставляет слушателей не только пассивно слушать, но и активно «домысливать» остроту.

1 Но в научной работе образность и остроты допустимы только в качестве некоего дивертисмента. По природе своей научный язык резко отличен от языка художественной литературы. Он требует точности выражения, максимальной краткости, строгой логично- сти, отрицает всякие «домысливания».

В научном языке не должны «чувствоваться чернила»: он

должен быть легким. Язык научной работы должен быть

«незаметен». Если читатель прочтет научную работу и не обратит

внимания на то, хорошо или плохо она написана,— значит, она

написана хорошо. Хороший портной шьет костюм так, что мы его

носим, «не замечая». Самое большое достоинство научного

изложения (тут уже я говорю вообще об изложении, а не только

о языке) — логичность и последовательность переходов от мысли

к мысли. Умение развивать мысль — это не только логичность, но

и ясность изложения.

Очень важно, чтобы ученый «чувствовал» своего читателя, точно знал, к кому он обращается.

Надо всегда конкретно представлять себе или воображать читателя будущей работы и как бы записывать свою беседу с ним. Пусть этот воображаемый читатель будет скептик, заядлый спорщик, человек, не склонный принимать на веру что бы то ни было. В строго научной работе этот мысленный образ читателя должен быть высок — воображаемый читатель должен быть специалистом в излагаемой области. В научно-популярных работах этот воображаемый читатель должен быть немного непонятлив (но в меру: своего читателя не следует «обижать»). Беседуя с таким воображаемым читателем, записывайте все, что вы ему говорите. Чем ближе ваш письменный язык к языку устному, тем лучше, тем он свободнее, разнообразнее, естественнее по интонации. Специфи­ческие для письменной речи обороты утяжеляют язык. Они не нужны. Однако устный язык имеет и большие недостатки: он не всегда точен, он неэкономен, в нем часты повторения. Значит, записав свою речь к воображаемому читателю, надо затем ее максимально сократить, исправить, освободить от неточностей, от чрезмерно вольных, «разговорных» выражений. Научная работа «подожмется», станет компактной, точной, но сохранит интонации живой речи, а главное — в ней будет чувствоваться адресат, воображаемый собеседник автора.

Обогащение и легкость письменного языка часто идут от разговорного языка. Из разговорного языка можно заимствовать отдельные слова и целые выражения. Но надо помнить, что разговорные выражения настолько стилистически сильны и за­метны в письменном языке, что в точном научном языке их нельзя повторять в близком расстоянии друг от друга.

В науке очень важно найти нужное обозначение для обнаруженного явления—термин. Очень часто это значит закрепить сделанное наблюдение или обобщение, сделать его заметным в науке, ввести его в науку, привлечь к нему вни­мание.

Если вы хотите, чтобы ваше наблюдение вошло в науку,— окрестите его, дайте ему имя, название. Вводя в науку свое дети­ще, представьте его обществу ученых, а для этого назовите его, и ничто не оставляйте безымянным. Но не делайте это слишком часто. Некоторые новые работы по лингвистике или литературоведению перенасыщены новой терминологией. В деле своей жизни ученому достаточно создать всего два-три новых термина для значительных явлений, им открытых.

Ньютон не столько открыл закон земного тяготения (все и до него знали, что вещи падают на землю, а чтобы оторвать их от земли, необходимо некоторое усилие), сколько создал термин, обозначение всем известного явления, и именно этим заставил «заметить» его в науке.

Обычный путь создания нового обозначения, нового термина — привлечение метафоры. Метафорой будет и заимствование слова из какой-то соседней области, из науки другого характера.

Разумеется, ни одна метафора и ни один образ в силу своей первоначальной многозначности не может быть совершенно точным, не может полностью выражать явление. Поэтому в первый момент новый термин всегда кажется немного неудачным. Лишь тогда, когда за метафорой, образом закрепится одно точное значение — исследователи к нему «привыкнут», образ, лежащий в основе нового термина, потеряет свою остроту,— термин войдет в употребление и даже, может статься, будет казать­ся удачным. Точное научное значение «прорастает» сквозь образ. Сперва в новом научном термине образ как бы заслоняет собой точное значение, затем точное значение начинает заслонять образ.

Точным должно быть само наблюдение ученого, ярко отграни­ченным и специфическим само явление, которое обозначается новым термином,— тогда точным станет и термин.

В тех редких случаях, когда ученый может или даже должен прибегнуть к метафоре, к образу, необходимо следить за их «материальным» значением. У одного высокообразованного лите­ратуроведа XIX века мы читаем такую фразу: «Данте одной ногой прочно стоял в средневековье, а другой приветствовал зарю возрождения…» Остроумнейший и наблюдательнейший исто­рик В. О. Ключевский так пародировал эту фразу в своем «Курсе лекций по русской истории»: Царь Алексей Михайлович принял в преобразовательном движении позу… одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении¹.

Здесь образ пародирован. Пародия оправдана тем, что в обоих случаях речь идет о величайших переходных этапах: одной — в истории Западной Европы, другой — в истории России. Но царь Алексей Михайлович не Данте, и над ним стоило посмеяться.

Однако у того же В. О. Ключевского мы можем встретить и неудачные выражения, неудачные образы: Этому взгляду… критик не мог придать цельного выражения, высказывая его по частям, осколками. Осколками нельзя высказывать что-либо. Но если стремиться сохранить образ «осколков», то фразу легко было бы исправить так: Его мысли были чисты и ясны как стекло, но высказывал он их неполно — как бы осколками. Надо всегда следить за уместностью и осмысленностью образа. Советский историк Б.Д. Греков писал в своей работе о Новгороде: В воскресный день на Волхове больше парусов, чем телег на базаре… И это осмыслено тем, что речь в контексте идет именно о торговле.

Нельзя писать просто «красиво». Надо писать точно и ос­мысленно, оправданно прибегая к образам.

Великий мастер русского языка историк В. О. Ключевский умел не размазывать свою мысль, давая ее иногда лишь намеком, прибегая к своего рода стилистическому лукавству, которое действовало иногда сильнее, чем самый яркий образ. Сравните его такие фразы: В университете при Академии наук (речь идет о XVIII веке.— Д. Л.) лекций не читали, но студентов секли, или о времени Петра: Казнокрадство и взяточничество достигли разме­ров, небывалых прежде, разве только после… О стихотворстве ца­ря Алексея Михайловича он пишет: Сохранились несколько напи­санных им строк, которые могли казаться автору стихами.

Ключевский был и мастером антитез. Вот некоторые примеры: Личная свобода становилась обязательной и поддерживалась кнутом. Это об эпохе Петра I; или о воображаемом предке Евгения Онегина: Он (этот «предок».— Д. Л.) старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими. В последнем случае перед нами крестообразная антитеза, которой Ключевский также владел превосходно. Вот пример одной его такой крестообразной антитезы, имеющей непосредственное отношение к нашей теме: Легкое дело — тяжело писать и говорить, но легко писать и говорить — тяжелое дело.

Говоря о научных терминах, мы должны вспомнить и об особой роли терминов в исторической науке, когда для научного понятия берется старое слово или целое выражение. Архаизмы, инкруста­ции в свои работы целых выражений, цитат, вполне законны у историков, так как старые явления жизни лучше всего выражаются в старом же языке. Но опять-таки — не следует этим злоупотреблять.

¹ Ключевский В. О. Сочинения.— М., 1957.— Т. III: Курс русской истории.— Ч. 3.— С. 320.

Хорошо, когда образ постепенно развертывается и имеет многие отражения в описываемом явлении, то есть когда образ соприкасается с описываемым явлением многими сторонами. Но когда он просто повторяется (даже не всегда прямо) — это плохо. У Ключевского в одном месте говорится о том, что кривая половецкая сабля была занесена над Русью, а немного дальше о том, что кривой ятаган был занесен над Европой. Не совсем точный и удачный образ становится совершенно невозможным от его повторения, хотя бы и варьированного.

Цветистые выражения имеют склонность вновь и вновь всплывать в разных статьях и работах отдельных авторов. Так, у искусствоведов часто повторяются такие выражения, как звонкий цвет, приглушенный колорит и прочая «музыкальность». В послед­нее время в искусствоведческой критике в моду вошло прилага­тельное упругий: упругая форма, упругая линия, упругая композиция и даже упругий цвет. Все это, конечно, от бедности языка, а не оттого, что слово упругий чем-то замечательно.

Главное — надо стремиться к тому, чтобы фраза была сразу понята правильно. Для этого большое значение имеет расстановка слов и краткость самой фразы. Например, на с. 79 моей работы «Человек в литературе древней Руси» (2-е изд., 1970) напечатано: Вот почему Стефан Пермский называется Епифанием Премудрым «мужественным храбром»… Фраза двусмысленная. Иная расста­новка слов сразу бы ее исправила: Вот почему Стефан Пермский называется «мужественным храбром» Епифанием Премудрым… Или еще лучше так: Вот почему Епифаний Премудрый называет Стефана Пермского «мужественным храбром».

Внимание читающего должно быть сосредоточено на мысли автора, а не на разгадке того, что автор хотел сказать. Поэтому чем проще, тем лучше. Не следует бояться повторений одного и того же слова, одного и того же оборота. Стилистическое требование не повторять рядом одного и того же слова часто неверно. Это требование не может быть правилом для всех случаев. Язык должен быть, разумеется, богат, и поэтому для разных явлений и понятий надо употреблять разные слова. Употребление одного и того же слова в разном значении может создать путаницу. Этого делать не следует. Однако, если говорится об одном и том же явлении, слово употребляется в одном и том же значении, вовсе не надо его менять. Конечно, бывают сложные случаи, которые нельзя предусмотреть каким-либо советом. Бывает, что одно и то же понятие (а следовательно, и одно и то же слово) употребляется от бедности самой мысли. Тогда, разумеется, если нельзя усложнить мысль, то надо прийти на помощь мысли стилистически, разнообразя словами тупо вертящуюся мысль. Лучше всего помогать мысли самой мыслью, а не вуалировать словом скудоумие.

Ритмичность и легкочитаемость фразы! Люди, читая, мысленно произносят текст. Надо, чтобы он произносился легко. И в этом случае основное — в расстановке слов, в построении фразы. Не следует злоупотреблять придаточными предложениями. Стреми­тесь писать короткими фразами, заботясь о том, чтобы переходы от фразы к фразе были легкими. Имя существительное (пусть и повторенное) лучше, чем местоимение. Избегайте выражений в последнем случае, как выше сказано и прочее.

Бойтесь пустого красноречия! Язык научной работы должен быть легким, незаметным, красивости в нем недопустимы, а красота его — в чувстве меры.

А в целом следует помнить: нет мысли вне ее выражения в языке и поиски слова — это, в сущности, поиски мысли. Неточности языка происходят прежде всего от неточности мысли. Поэтому ученому, инженеру, экономисту — человеку любой профессии следует заботиться, когда пишешь, прежде всего о точности мысли. Строгое соответствие мысли языку и дает легкость стиля. Язык должен быть прост (я говорю сейчас об обычном и научном языке — не о языке художественной литературы). Легкость язы­ка бывает ложная: например, «бойкость пера». «Бойкое перо» — не обязательно хороший язык. Надо воспитывать в себе вкус к языку. Дурной вкус губит даже талантливых авторов.

Date: 2021-10-18; view: 259; Нарушение авторских прав

Память — одно из важнейших свойств бытия, любого бытия: материального, духовного, человеческого…

Лист бумаги. Сожмите его и расправьте. На нем останутся складки, и если вы сожмете его вторично — часть складок ляжет по прежним складкам: бумага «обладает памятью»…

Памятью обладают отдельные растения, камень, на котором остаются следы его происхождения и движения в ледниковый период, стекло, вода и т. д.

На памяти древесины основана точнейшая специальная археологическая дисциплина, произведшая в последнее время переворот в археологических исследованиях,— там, где находят древесину,— дендрохронология (дендрос по-гречески «дерево»; дендрохронология—наука определять время дерева).

Сложнейшими формами родовой памяти обладают птицы, позволяющие новым поколениям птиц совершать перелеты в нужном направлении к нужному месту. В объяснении этих перелетов недостаточно изучать только «навигационные приемы и способы», которыми пользуются птицы. Важнее всего память, заставляющая их искать зимовья и летовья — всегда одни и те же.

А что и говорить о «генетической памяти» — памяти, зало­женной в веках, памяти, переходящей от одного поколения живых существ к следующим.

При этом память вовсе не механична. Это важнейший творческий процесс: именно процесс и именно творческий. Запоминается то, что нужно; путем памяти накапливается добрый опыт, образуется традиция, создаются бытовые навыки, семейные навыки, трудовые навыки, общественные институты…

Память противостоит уничтожающей силе времени.

Это свойство памяти чрезвычайно важно.

Принято примитивно делить время на прошедшее, настоящее и будущее. Но благодаря памяти прошедшее входит в настоящее, а будущее как бы предугадывается настоящим, соединенным с прошедшим.

Память — преодоление времени, преодоление смерти.

В этом величайшее нравственное значение памяти. «Беспа­мятный» — это прежде всего человек неблагодарный, безответ­ственный, а следовательно, и неспособный на добрые, бескоры­стные поступки.

Безответственность рождается отсутствием сознания того, что ничто не проходит бесследно. Человек, совершающий недобрый поступок, думает, что поступок этот не сохранится в памяти его личной и в памяти окружающих. Он сам, очевидно, не привык беречь память о прошлом, испытывать чувство благодарности к предкам, к их труду, их заботам и поэтому думает, что и о нем все будет позабыто.

Совесть — это в основном память, к которой присоединяется моральная оценка совершенного. Но если совершенное не сохраняется в памяти, то не может быть и оценки. Без памяти нет совести.

Вот почему так важно воспитываться в моральном климате памяти: памяти семейной, памяти народной, памяти культурной. Семейные фотографии — это одно из важнейших «наглядных пособий» морального воспитания детей, да и взрослых. Уважение к труду наших предков, к их трудовым традициям, к их орудиям труда, к их обычаям, к их песням и развлечениям. Все это дорого нам. Да и просто уважение к могилам предков. Вспомните у Пушкина:

Два чувства дивно близки нам — В них обретает сердце пищу — Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. Животворящая святыня! • Земля была б без них мертва.

Поэзия Пушкина мудра. Каждое слово в его стихах требует раздумий. Наше сознание не сразу может свыкнуться с мыслью о том, что земля была бы мертва без любви к отеческим гробам, без любви к родному пепелищу. Два символа смерти и вдруг животворящая святыня! Слишком часто мы остаемся равнодушны­ми или даже почти враждебными к исчезающим кладбищам

и пепелищам — двум источникам наших не слишком мудрых мрачных дум и поверхностно тяжелых настроений. Подобно тому как личная память человека формирует его совесть, его совестливое отношение к его личным предкам и близким — родным и друзьям, старым друзьям, то есть наиболее верным, с которыми его связывают общие воспоминания,— так историческая память народа формирует нравственный климат, в котором живет народ. Может быть, можно было бы подумать, не строить ли нрав­ственность на чем-либо другом: полностью игнорировать прошлое с его, порой, ошибками и тяжелыми воспоминаниями и быть устремленным целиком в будущее, строить это будущее на «разумных основаниях» самих по себе, забыть о прошлом с его и темными и светлыми сторонами.

Это не только не нужно, но и невозможно. Память о прошлом прежде всего «светла» (пушкинское выражение), поэтична. Она воспитывает эстетически. Человеческая культура в целом не толь­ко обладает памятью, но это память по преимуществу. Культура человечества — это активная память человечества, активно же введенная в современность.

В истории каждый культурный подъем был в той или иной мере связан с обращением к прошлому. Сколько раз человечество, например, обращалось к античности? По крайней мере, больших, эпохальных обращений было четыре: при Карле Великом, при династии Палеологов в Византии, в эпоху Ренессанса и вновь в конце XVIII — начале XIX века. А сколько было «малых» обращений культуры к античности — в те же средние века, долгое время считавшиеся «темными» (англичане до сих пор говорят о средневековье — «dark age»). Каждое обращение к прошлому было «революционным», то есть оно обогащало современность, и каждое обращение по-своему понимало это прошлое, брало из прошлого нужное ей для движения вперед. Это я говорю об обращении к античности, а что давало для каждого народа обращение к его собственному национальному прошлому? Если оно не было продиктовано национализмом, узким стремлением отгородиться от других народов и их культурного опыта, оно было плодотворным, ибо обогащало, разнообразило, расширяло культу­ру народа, его эстетическую восприимчивость. Ведь каждое обращение к старому в новых условиях было всегда новым.

Каролингский Ренессанс в VI — VII веке не был похож на Ренессанс XV века. Ренессанс итальянский не похож на североевропейский. Обращение конца XVIII —начала XIX века, возникшее под влиянием открытий в Помпее и трудов Винкельма-на, отличается от нашего понимания античности, и т. д.

Знала несколько обращений к Древней Руси и послепетровская Россия. Были разные стороны в этом обращении. Отмечу, что открытие русской архитектуры и иконы в начале XX века было в основном лишено узкого национализма и очень плодотворно для нового искусства.

Хотелось бы мне продемонстрировать эстетическую и нрав­ственную роль памяти на примере поэзии Пушкина.

У Пушкина Память в поэзии играет огромную роль. Поэтиче­ская роль воспоминаний — я бы сказал «поэтизирующая» их роль — прослеживается с детских, юношеских стихотворений Пушкина, из которых важнейшее «Воспоминания в Царском Селе», но в дальнейшем роль воспоминаний очень велика не только в лирике Пушкина, но и даже в поэме «Евгений Онегин».

Когда Пушкину необходимо внесение лирического начала, он часто прибегает к воспоминаниям. Как известно, Пушкина не было в Петербурге в наводнение 1824 года, но все же в «Медном всаднике» наводнение окрашено воспоминанием:

«Была ужасная пора, об ней свежо воспоминанье…»

Свои исторические произведения Пушкин также окрашивает долей личной, родовой памяти. Вспомните: в «Борисе Годунове» действует его предок Пушкин, в «Арапе Петра Великого» — тоже предок, Ганнибал.

Память — основа совести и нравственности, память — основа культуры, «накоплений» культуры, память — одна из основ поэзии — эстетического понимания культурных ценностей. Хра­нить память, беречь память — это наш нравственный долг перед самими собой и перед потомками. Память — наше богатство.

Печатается по изданию:Лихачев Д. С. Пись­ма о добром и прекрасном.— М., 1985.— С. 43—61, 159—165. .,

Date: 2021-10-18; view: 230; Нарушение авторских прав

(1989 г.)

РУССКИЙ ЯЗЫК

Самая большая ценность народа — его язык, язык, на котором он пишет, говорит, думает. Думает! Это надо понять досконально, во всей многозначности и многозначительности этого факта. Ведь это значит, что вся сознательная жизнь человека проходит через родной ему язык. Эмоции, ощущения только окрашивают то, что мы думаем, или подталкивают мысль в каком-то отношении, но мысли наши все формулируются языком.

Вернейший способ узнать человека — его умственное развитие, его моральный облик, его характер — прислушаться к тому, как он

говорит.

Если мы замечаем манеру человека себя держать, его походку, его поведение и по ним судим о человеке, иногда, впрочем, ошибочно, то язык человека гораздо более точный показатель его человеческих качеств, его культуры.

Итак, есть язык народа, как показатель его культуры, и язык отдельного человека, как показатель его личных качеств, качеств человека, который пользуется языком народа.

Я хочу писать не о русском языке вообще, а о том, как этим языком пользуется тот или иной человек.

О русском языке как о языке народа писалось много. Это один из совершеннейших языков мира, язык, развивавшийся в течение более тысячелетия, давший в XIX веке лучшую в мире литературу и поэзию. Тургенев говорил о русском языке «…нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!».

А ведь бывает и так, что человек не говорит, а «плюется словами». Для каждого расхожего понятия у него не обычные слова, а жаргонные выражения. Когда такой человек с его слова­ми-плевками говорит, он выявляет свою циническую сущность.

Русский язык с самого начала оказался в счастливом положении — с момента своего существования вместе с другими в недрах единого восточнославянского языка, языка Древней Руси.

1. Древнерусская народность, из которой выделились в даль­нейшем русские, украинцы и белорусы, населяла огромные пространства с различными природными условиями, различ­ным хозяйством, различным культурным наследием и раз­личными степенями социальной продвинутости. А так как общение даже в эти древние века было очень интенсивным, то уже в силу этого разнообразия жизненных условий язык был богат — лексикой в первую очередь.

2. Уже древнерусский язык (язык Древней Руси) приобщился к богатству других языков — в первую очередь литературного староболгарского, затем греческого (через староболгарский и в непосредственных сношениях), скандинавских, тюркских, финно-угорских, западнославянских и пр. Он не только обогатился лексически и грамматически, он стал гибким и восприимчивым как таковой.

3. Благодаря тому, что литературный язык создался из соединения староболгарского с народным разговорным, деловым, юридическим, «литературным» языком фольклора (язык фолькло­ра тоже не просто разговорный), в нем создалось множество синонимов с их оттенками значения и эмоциональной выразитель­ности.

4. В языке сказались «внутренние силы» народа — его склон­ность к эмоциональности, разнообразие в нем характеров и типов отношения к миру. Если верно, что в языке народа сказывается его национальный характер (а это, безусловно, верно), то националь­ный характер русского народа чрезвычайно внутренне разнообра­зен, богат, противоречив. И все это должно было отразиться в языке.

5. Уже из предыдущего ясно, что язык не развивается один, но он обладает и языковой памятью. Ему способствует существование тысячелетней литературы, письменности. А здесь такое множество жанров, типов литературного языка, разнообразие литературного опыта: летописи (отнюдь не единые по своему характеру), «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», проповеди Кирилла Туровского, «Киево-Печерский патерик» с его прелестью «простоты и выдумки», а позднее — сочинения Ивана Грозного, разнообразные произведения о Смуте, первые записи фольклора и… Симеон Полоцкий, а на противоположном конце от Симеона протопоп Аввакум. В XVIII веке Ломоносов, Державин, Фонвизин, далее Крылов, Карамзин, Жуковский и… Пушкин. Я не буду перечислять всех писателей XIX и начала XX века, обращу внимание только на таких виртуозов языка, как Лесков и Бунин. Все они необычайно различные. Точно они пишут на разных языках. Но больше всего развивает язык поэзия. От этого так значительна проза поэтов.

Какая важная задача — составлять словари языка русских писателей от древнейшей поры!

Date: 2021-10-18; view: 205; Нарушение авторских прав

1. Требования к языку научной работы резко отличаются от требований к языку художественной литературы.

2. Метафоры и разные образы в языке научной работы допустимы только в случаях необходимости поставить логический акцент на какой-нибудь мысли. В научной работе образность— только педагогический прием привлечения внимания читателя к основной мысли работы.

3. Хороший язык научной работы не замечается читателем. Читатель должен замечать только мысль, но не язык, каким мысль выражена.

4. Главное достоинство научного языка — ясность.

5. Другое достоинство научного языка — легкость, краткость, свобода переходов от предложения к предложению, простота.

6. Придаточных предложений должно быть мало. Фразы должны быть короткие, переход от одной фразы к другой — логическим и естественным, «незамечаемым».

7. Каждую написанную фразу следует проверять на слух; надо прочитывать написанное вслух для себя.

8. Следует поменьше употреблять местоимения, заставляющие думать, к чему они относятся, что они «заменили».

9. Не следует бояться повторений, механически от них избавляться. То или иное понятие должно называться одним словом (слово в научном языке всегда термин). Избегайте только тех повторений, которые приходят от бедности языка.

10. Избегайте слов-«паразитов», слов мусорных, ничего не добавляющих к мысли. Однако важная мысль должна быть выражена не «походя», а с некоторой остановкой на ней. Важная мысль достойна того, чтобы на ней автор и читатель взаимно помедлили. Она должна варьироваться под пером автора.

11. Обращайте внимание на «качество» слов. Сказать напротив лучше, чем наоборот, различие лучше, чем разница. Не упо­требляйте слова впечатляющий. Вообще будьте осторожны со словами, которые сами лезут под перо,— словами-«новоделами».

Date: 2021-10-18; view: 320; Нарушение авторских прав